[13 января 2012] Трудно жить с самим собою
 

Трудно жить с самим собою

Я ПРИШЁЛ К НЕМУ ПО ГЛУБОКОМУ СЫПКОМУ снегу. Правда, сначала в уме держал, точнее, в блокноте, каждый год собирался и думал: не помер бы. А в эту осень как-то сложилось всё и вдруг удалось. Самолёт до Иркутска, китайский микроавтобус. Дед Михайло, он же Виктор Алексеевич Михайлов, проживает у самого Байкала с собакой Динго, портретом Маяковского, сотнями книг и стареньким компьютером. Живёт там, где берёт начало река Ангара. Деревня так и называется - Большая Речка.


Он суетится у бурлящего чайника, его внезапно кидает, как юнгу по рубке от накатившей волны, и, снося стулья, громоздкие недоделанные фигуры из дерева, валенки с обогревателя, он буквально летает по избе.

- И так всю жизнь, - говорит после, расставляя стулья на место. - Ладно, я тебе сейчас свою лебединую песню спою.

- То есть?

В окошко его стучат.

- Ой, ребятки пришли.

Он идёт в сени и уже там, в проём, произносит:

- Толик, Валя, давайте вечером.

Возвращается, объясняет.

- Школьники. Ага, приходят, поиграть, почитать. Я им сказку написал. «Яйка-зазнайка» называется. Вот теперь с учительницей, чудесной девушкой Ниной, ставят. Этот, как его... мюзикл. У меня там много всяких персонажей. Зайцы, собаки, кошки всякие. Корова.

- Говорящая?

- Корова-то? Поющая, - хитро улыбается он.

- Я много бумаги мараю. Сказы разные пишу, стишки, шутки, прибаутки. Щас тебе покажу кой-чё.

Встаёт и с шифоньера, книжных полок, разных углов начинает извлекать пухлые бумажные папки. Складывает их на стол, становится почти невидим. Только голова торчит с бородкой.

- Вот. Российская земля - не только у Кремля, - шпарит он, не давая мне опомниться. - По одной уродине не суди о Родине. По чужому огороду - слюнки текут, по своему

- пот, - сечёт он будто пулемётной очередью.

- Когда ничего не стало, то и редька с хреном

- сало. Ну как? Годится? - тянет он шею из-за папок и убивает меня контрольным. - Более ста тысяч пословиц и поговорок написал. Каково? Не хухры-мухры?

- Как это - написал? Даль вон сколько лет собирал.

- Мне же, знаешь, когда-то так повезло. Шарахнуло по башке. Я маленький был в войну и уже был нехороший, контуженный. Долго не знал, где родился. Только спустя годы инспектор приюта рассказала, что нашли меня брошенным в парке Сокольники. Было это перед войной. Случайные прохожие ночью услышали крик грудного ребёнка. Пошли на голос и увидели младенца на муравьиной куче. Так что, выходит, я москвич по рождению. Потом отправили в детдом станции Удельная Раменского района. Там меня усыновили Дедовы, потеряли, опять нашли. Война. Повезли домой. Вдруг налетели самолёты, и вокруг стали вырастать какие-то жуткие «цветы». Почему-то они мне запомнились красными. Это были авиабомбы. Когда всё кончилось, бабушка вцепилась в меня и не хотела отпускать, у меня шум в ушах. Немец оттолкнул её. Она упала, схватила камень и швырнула его в конвоиров. Ответили ей автоматной очередью. А я после той контузии не говорил совсем. Опять попал в детдом, нас повезли на Урал. Вышел из поезда под Свердловском и потерялся. Там дед меня подобрал. Анисием звали. Он был совсем слепой. Калика перехожий. Могутный такой мужик, огромный, с бородищей, былины пел. И вот он странствовал, меня всюду за собой на плечах таскал. Якобы побирался. Ни хрена он не побирался. За ним приезжали на телегах, чтоб только привезти. И деревни между собой оспаривали его почти как святого. Дед Анисий заходил в избу и начинал петь старухе. Она, скрюченная, убогонькая, тихонько распрямлялась. Свет в глазах появлялся. А дед всё пел и пел. Мне он сказал однажды: «Когда сердце ревёт, кричит, нельзя с людьми обычным языком разговаривать». У Анисия в роду все мальчики рождались слепыми, и все потом становились каликами перехожими. Он говорил так: «Мы що самому Ивану (Грозному) показывали. За що он нас медведем жаловал». То есть на предков его вроде за попрошайничество Иван Грозный медведя натравливал. Анисий никогда готовые былины не певал, сам по ходу всё придумывал. Творил. Я хоть и не говорил, но воспринимал, запоминал всё. А он как знал, что ко мне разум вернётся. Не со мной, а с моим будущим разговаривал. И звал меня воробушком.

Мы молчим. Слышно, как хрустят по улице чьи-то морозные шаги.

- Потом опять детдом. Мало-помалу речь ко мне стала возвращаться. Правда, говорил я нараспев, будто былины исполнял. Всё это в меня вошло до такой степени.

Школу Виктор Алексеевич окончил в 30 лет. Потому что, говорит, в одном классе сидел года по два-три. Учился в одном месте, в другом. Частенько отправляли в психушку. Контузия его на время утихала, потом опять шибала. Но при этом он умудрился отучиться в Иркутском
университете на филолога. Преподавал в различных школах губернии русский и литературу, работал в малотиражках.

- Однажды девочки из класса, который я вёл, попросили написать на выпускной стих. Я настрочил ночью. Прочёл, говорят: да это же песня. Напишите музыку. А откуда я ноты знаю? И вот иду вдоль речки, под мышкой глобус, папка. Вдруг слышу - широко так песня звучит, будто по реке стелется. Исполняет моя любимая певица Зара Долуханова: «Про-о-ощай, моя школа» (голос у Михайлова тенорный, так сказать, с песочком). И так она её пропела, аж мурашки у меня. Но позвольте, ведь я же сегодня только стихи эти написал. Как Зара могла в Москве это спеть? Прибежал домой, наиграл на балалайке - песня готова. И начались казусы, глюки мои. Уже, в общем-то, дед был. Зашёл как-то в книжный магазин, муторно на душе. Взял с полки первую попавшуюся книжку, оказались пословицы. Тут меня переклинило, я вслух стал произносить свои: «Им прикрыть бы срамоту не ту, носить бы им трусы во рту, потому что срамота у них исходит изо рта». Шпарю, шпарю. Один мужик и говорит: «Дедуля, ты записывай. Прям в копеечку». Только он это сказал - всё, капец. Меня отключили. С этого и пошло, вон уже сколько наштрябал, - стучит он ладонью по толстым папкам. Ворсинки пыли подчёркивают каждый луч солнца.

- Выходит, вы прямо кладезь какой-то.

- Какой кладезь. От болюшки всё.

- То есть поэзия, как формулировал Довлатов, - это форма человеческого страдания? Не будет лыжей по морде - не будет и поэзии?

- Я не знаю. Ощущение жизни у людей пропадает куда-то. Никто не делает ничего своими руками. Не страдает, если не получилось. Не мучается. Не любит ничего и никого по-настоящему. Чтоб, если не выйдет, пулю себе в лоб пустить. Хотя бы теоретически. Ладно. Щас я те книжку подпишу.

Он опять улетает, сшибая дядьку Черномора, деревянного всадника на лошади, на этот раз его задерживает печь.
- Вот-от, - хорохорится дед. - От неё и потанцуем.

Затем выискивает на полке нужную книгу.

- В прошлом году крупица из моих стро-чечек вышла в местном издательстве. И несколько сказов.

- И как отреагировала общественность?

- Молча. Поэты местные меня не любят. Считают выскочкой. Но что мне до тех писателей. В себе бы разобраться. Иногда с самим собою знаешь как трудно жить, никак не получается. Преодолеешь вроде что-то, а дерьмо всё равно вот сюда, к глотке лезет, я его туда, оно обратно.

- Как же быть?

- Как-как. Пою. В былинном стиле.

Он запевает словно потихоньку, как нитки, жилы из себя вытягивает.

- Чего я дожил до 80 лет? Потому что стараюсь зла никому не желать. Я много видел, много обошёл. Били меня страшным боем. И когда кого-то ударят по лицу, хоть в кино, я прямо знаю это ощущение крови.

- Ну так ещё Даль говорил, что сытые и богатые пословиц не пишут.

- Знаю. Причём все спонтанно рождается. От снега за окошком, от фразы чьей-то, оброненной по телевизору. Всё, что вышло у меня хорошо, вышло случайно. Нет здесь моей большой заслуги. Я только взял, не поленился, записал. Как получилось - не мне судить. Главное, чтобы что-то хорошее осталось, порыв душевный, мысль добрая.

Дед включил компьютер.

- Сейчас тебе из свеженьких прочту. Ах ты! Где? Куда убежала? - говорит он строчке, будто она чудесным образом ожила.

- Амуром аукнется, дитём откликнется. В любви и ворона журавль. Или вот: кто в Иркутске - свинья, тот и в Париже - не голубь. Аршинами нас не измерить, мы - в тоннах дураки. Язык всегда беднее мысли, но всяко богаче глупости. Больше всего, конечно, у меня о любви, о нас в этом мире и о матери. Ты говоришь, откуда... Знаешь, какое у меня было однажды потрясение? После я надолго в комнату с белым потолком загремел. Мать я свою нашёл, - снимает он очки и щурится от мандаринового света из окна. - И лучше бы не находил. Всё во мне перевернулось. Оказалось, что она только на тридцать лет старше меня. Пила. Видишь, как получается.

Он потёр глаз.

- Любить трудно. Самое сложное, взять да и простить. За всё. Нет предела высоты мудрости, но куда беспредельней - бездна глупости. Короче, много у меня этих пословиц-гномов. Сам видишь. Вот такой перед тобой поэтик. Не стану кокетничать, мне не много осталось. Врачи говорят: «У вас, Виктор Алексеевич, такая ситуация, что должны каждому прожитому дню радоваться». Я и радуюсь. Но только не хотелось бы, чтобы более 100 тысяч афоризмов оказались на помойке. Хочется моих ребятушек (пословицы) в народ вывесть. Может, они и не нужны никому. Может, из них костёр хороший получится. Ну что ж, мы старались, - улыбается он.

Я засобирался. Вечером у меня поезд дальше, по Транссибу, на Восток.

Виктор Алексеевич поднялся, оперевшись на увесистые свои папки.

- Приезжай, - сказал он, отчего-то погрустнев. - Только уговор - в следующий раз дня на три. На Ангару сходим, омуля половим. Закоптим. Во дело будет.

Я вышел и уж поднялся на пригорок, а он всё махал и махал от калитки. Потом крикнул:

- Я там банку таёжного мёда в твой рюкзак сунул. Выкинешь - отлуплю.

Владимир Липилин
Фото автора