Admin

Почти в тылу

Р.А. САДРЕТДИНОВ,

Вспоминая осень 1941-го...

Кажется, что было все это сравнительно недавно, всего лишь каких-то 77 лет назад. Страну мучило и корежило от нестерпимой боли фронтовых неудач. Беспорядочное отступление наших войск наводило панику на гражданское население. Уже давно выла от невыносимых мук армия раненых. Нескончаемые толпы наших пленных солдат, униженных, с ярлыком «предателей», брели по дорогам на запад под конвоем немецких автоматчиков, а десятки тысяч убитых защитников отечества оставались непогребенными на полях жестоких сражений за матушку Русь, став в тяжкие первые месяцы войны почти полностью «без вести пропавшими» героями. Рушились, горели города и села, навсегда накрывая своими руинами зданий десятки, сотни, тысячи мирных людей. И уже первые похоронки постучались черным известием в дома, да так, что бабий плач по погибшим порой выворачивал всю душу наизнанку и родственникам, и соседям.


Ужасное было то время. Оно жгло всех своей раскаленной, беспощадной лапой, оставляя незаживающие раны в каждой семье, в каждом доме.

Оба моих деда тоже ушли на эту войну, хотя один из них имел законную «бронь», а второй был уже далеко не призывного возраста. У каждого из них было по куче детей. Один дед сразу попал в действующую армию. На войне он выжил, но вернулся с нее в 1943 г. калекой. Второй дед записался в народное ополчение, да и сгинул безвестно где-то под Вязьмой при прорыве фашистами нашего фронта в жесточайшей мясорубке октября 1941-го. Последнее письмо от него семья получила уже в январе 1942 г. Оно, написанное где-то под Сычевкой, три месяца бродило, будто неприкаянная душа человеческая.

Позднее стало известно, что из 145 тыс. московских ополченцев (12 дивизий) к началу декабря осталось в живых чуть более 10,5 тыс. человек. Говорят, что на западе европейцы измеряют войну в количестве человеческих жизней. Мы же измеряем все войны мерилом всеобщего «очищения» нации. Немецкие котлы и прорывы из окружения, неподготовленные контратаки и наступления в лоб, появившиеся заградительные отряды после постоянных неудач 1942 г. и знаменитого приказа И.В. Сталина «Ни шагу назад», значимыми ли, бессмысленными ли были они — кто сейчас сочтет, сколько их было...

По воспоминаниям моей бабушки, дед не любил про войну рассказывать. Он хоть и не был слезливым, но два дня в году (9 мая и 22 июня) всегда плакал. Особенно задела его появившаяся перед самой его кончиной песня «А степная трава пахнет порохом». Жаль, что не застал я его живым...

Многое можно написать о моих дедах. Если даст Бог мне силы и возможность изложить на бумаге, подняв такую тяжесть воспоминаний, я непременно сделаю это. Сейчас же хочу рассказать о других солдатах той лютой Войны — солдатках (солдатских женах), вынесших на своих хрупких плечах всю тяжесть тылового обеспечения Красной армии вооружением, возрождая эвакуированную промышленность на Востоке страны. Мне бы хотелось здесь изложить воспоминания моей бабушки о первой военной осени-зиме, проведенных ею в деревне Новодмитровка Московской области, располагавшейся недалеко от платформы Планерная (до 1934 г. — платформа Первомайская, до 1927 г. — остановочный пункт 26 км) Октябрьской дороги.

— Как сейчас помню, уж больно неожиданно война к Москве подошла. Пока немцы Вязьму не взяли, мы себя все ощущали глубоким тылом. Мы верили, были твердо убеждены, что не придет сюда фашист. Хоть фашисты и прилетали и бросали бомбы свои, особенно метили по железной дороге, по стациям норовили от-кидаться, да и на эшелоны охоту вели, но все же канонаду было не слышно, а на самолеты зенитки были управой. Их тогда было установлено очень много вдоль железнодорожного полотна: в траншеях они стояли через каждые 500 — 800 м. Траншеи сначала копали пацаны и седые деды из трудового фронта. После того, как их бросили на усиление Киевского укрепрайона, данную работу продолжили девчонки-зенитчицы*. Говорят, что почти все трудофронтовцы, которые копали под Киевом, там и пропали.

Твой дядя Ибрай, живший в Филино по другую сторону железной дороги, в июле 1941-го был призван в трудовую армию. Он тоже окопы копал. Последняя весточка от него пришла в начале сентября откуда-то из под Киева, где они копали укрепрайоны. После этого мы о нем ничего не слышали.

Ну а сами зенитки с обеих сторон дороги стояли глубоко окопанные. Перед Химкинским кладбищем их стояла целая батарея — такие крупнокалиберные пушки, все стволы которых на Сходню были направлены. У моста зенитки находились со стороны Москвы, а возле моста и железной дороги было очень много «ежей» и бетонных блоков, закопанных в землю. На шоссе была лишь узкая полоска для проезда своих. С нашей же стороны (за путейской казармой, ближе к мосту) стояла одна пушка, а вторая — прямо у нас во дворе была закопана, там, где мы сейчас сушим белье. Вот эти траншеи и укрепления для зениток уже путейцы копали.

Большой пруд, что находится возле колодца, был бомбоубежищем для нас, деревенских, куда вели траншеи. Хотя бомбоубежище — это слишком громко сказано. Это была такая глубокая яма с высоким накатом, одна на всю деревню. Мы еще шутили, что мол, прилетит от немца бомба, и всё — братская могила здесь будет, даже засыпать не надо. Во время налетов зенитки палили так мощно, что осколки сыпались градом, да так сильно, что я всегда надевала ушанку, а на нее набрасывала старый медный тазик для варки варенья. Несколько раз это меня спасало от ранений.

Поначалу все мы, деревенские, дисциплинированно в бомбоубежище бегали. Даже наша собака Джемка, которая была такой злой, что ее боялась вся деревня, понимала все как человек. В случае сирены тревоги она спокойно со всеми шла в яму и сидела там без всяких намеков на злость свою собачью. Ну а потом уже многие в своих дворах щелей накопали, чтобы далеко не ходить.

Что интересно — была война, паника, бомбежки, а поезда все ходили, даже пригородные (тогда они назывались рабочими). Да и на автобусе можно было уехать — до середины августа оставался последний маршрут с одним автобусом, курсировавшим от Крюково до Петровско-Разумовского. Туда же ходили и пригородные «паровики», где они высаживали пассажиров. До Ленинградского вокзала поезда везли только людей, имевших специальный пропуск (вроде военных, милиции и железнодорожников). Ну а с Петровско-Разумовского люди уже добирались как придется. Благо, трамвай работал еще до самого кризиса (он ходил от Тимирязевской академии — к ней от станции по полю идти было где-то километр).

Вообще-то, и до Петровско-Разумовского надо было еще доехать. Начиная со Сходни, на каждой остановке проверяли документы патрули — попасть в Москву просто так было невозможно. Для этого нужно было иметь либо прописку, либо пропуск с работы. Документы должны были быть заверены в местной комендатуре, иначе можно было запросто в милицию попасть в подозрении на шпионаж.

Ну а в Химки даже пешком невозможно было попасть из-за находившегося там авиационного завода Лавочкина. Оно и понятно: шпионов и диверсантов забрасывалось тогда в огромном количестве. Где их только не вылавливали, а уж у железной дороги они роем вились. В основном они рядились под железнодорожников. Из-за этого милиция в патрули всегда путейцев привлекала: они многих знали и узнавали, а для опознания своих-чужих что еще лучше можно было придумать? Документам-то тогда не очень доверяли — немец был мастер на липовые бумаги.

Прилетать фашист начал уже в августе, обычно после 5 — 6 часов вечера (чтобы солнце слепило зенитчиков), сперва редко, а потом все чаще и чаще. В иные дни бывало, что немцы по 3 — 4 раза на Москву проходили, ну и по железной дороге норовили отбомбиться.

А когда немец возле деревни Новые Лужи в сентябре сбросил большой воздушный десант, вот тут мы и ощутили войну в полной мере. Перед олимпиадой 1980 г. эту деревню снесли, а вот про десант тот монумент «Ежи» напоминает. Весь этот десант был быстро уничтожен (его расстреляли прямо из зениток). Однако от стрельбы, взрывов и от самого сознания того, что немцы уже здесь, я сильно испугалась не столько за себя, сколько за своих детей. И стала тогда я их отправлять по одному к своему свекру в деревню в Горьковской области.

А война тем временем с каждым днем подбиралась все ближе и ближе, участились налеты. По ночам в сторону фронта двигались новые воинские составы и бронепоезда, откуда их, израненных, притаскивали с оказией, иногда даже прицепляя по частям к пригородным поездам. Без перерыва громыхали воинские товарняки. Санитарные поезда утром шли на фронт с тем, чтобы ночью привезти оттуда раненых. Постоянно приходили известия, что то тут, то там разбомбили очередной состав, что опять погибли люди...

Помню, как рассказывали про милиционера, который во время бомбежки станции Сходня стоял на пешеходном мосту через железнодорожные пути. Он не успел спуститься с моста, когда немец начал стрелять из пулемета по станции. Милиционер, пони

мая, что с моста не успеет уйти, попытался вызвать огонь на себя, став в ответ стрелять в самолет из пистолета. Этим он видимо так разозлил летчика, что немец стал бомбить его. В результате весь мост был разбомблен вместе с милиционером. Там еще говорили, что раненые были, но погиб только он.

Все эти известия очень сильно нас пугали. Вдобавок еще от деда твоего почти не было вестей — пришли одна или две оказии со случайными людьми. Хорошо, что я хоть детей успела по одному в деревню отправить. Последней отправила твою маму, тогда еще трехлетнюю. Когда немцы были далеко, то сыновей своих я смогла отправить за продукты и за водку. Дороже всех твоя мама оказалась — за ее отправку пришлось мне отдать ножную швейную машинку фирмы «Зингер» (в то время они ценились как золото, поскольку приработок железный на них был). А потому так дорого, что уже октябрь шел, к середине приближался. За весь 1941 -й это был пожалуй самый страшный месяц.

Пока под Вязьмой наши бились, поезда все еще ходили, правда, только по одному пути. Второй путь уже был основательно разрушен. Путейцы его использовали для ремонта действующего пути, сняв с него почти все рельсы. А знаешь, сколько в ту осень от Ховрино до Алабушево по откосам вагонов да паровозов валялось разбомбленных? Считай, по паре десятков штук на километр. Чтоб расчистить пути, вагоны вручную сбрасывали под откос. Бывало, что после бомбежки и сбрасывать почти нечего было: оставались одни колеса с головешками, перемешанными с убитыми. Помню, как в апреле 1942-го из местных жителей формировали похоронные команды. Кого найдут, на телегах в мешках на Сходню везли, а оттуда уже в братские могилы хоронили в Крюково.

В начале октября поезда продолжали ходить по одному пути, так как ездить уже недалече было, вот и за ночь они успевали обернуться туда и обратно. Днем железнодорожники восстанавливали разбомбленное, а ночью громыхали составы. К октябрю пригородные поезда уже не ходили — вагонов и паровозов катастрофически не хватало. В составах поездов каких только вагонов тогда не было! Хорошо запомнился мне санитарный поезд, в конце которого были прицеплены три вагона метро. Они резко выделялись на фоне остальных: все вагоны были закопченными и грязными, почти во всех были разбиты стекла, а эти были чистыми, желто-коричневого цвета.

Когда немцы в середине октября прорвались под Вязьмой, то движение и вовсе прекратилось. Прошел по Москве слух, что, мол, сдавать Москву будут, что сам Сталин уже убыл куда-то на восток, а город весь заминирован и его вот-вот взорвут. Тут как раз перед Крюково немцы разбомбили санитарный поезд, в результате раненые вперемешку с дезертирами и местными жителями шли по рельсам в Москву. Всех охватила паника, начались отступления. Были грабежи, мародерство и даже убийства. А люди все шли и шли. Что только не придумывали тогда для облегчения ходьбы — для перевозки тяжелораненых использовали путейские тележки. Как-то раз добирались на ручной дрезине, облепив ее как виноградную гроздь. Говорили, что на Сходне раненые привязали вагон к лошади, да по незнанию направили его не на тот путь, в результате чего вагон сошел с рельсов и его бросили на откосе.

Возле нашего дома, где сейчас растут яблони, тогда стоял магазин, директором которого был С.С. Аваков. Когда добираться из города во время паники он не смог, то он попросил меня приглядеть за магазином, оформив меня сторожем на то время, пока он стоял закрытым. Забор хоть и был, но он не спасал от мародеров и воришек. Вся надежда была на собаку Джемку. Она в основном этот магазинчик-то и помогла сохранить в целости.

Был один критический момент, чуть жизни мне не стоивший. Какой-то пьяный офицер стал взламывать замок. Джемка ему прокусила руку, а когда я подбежала, то он вытащил свой пистолет и стал требовать, чтобы я открыла магазин, а ежели не открою, то он меня, как фашистскую прислужницу расстреляет вместе с моей «фашистской» овчаркой. Он постоянно целился в меня пистолетом и даже пару раз пальнул вверх. Хорошо, что какие-то три раненые солдата (видимо с того разбомбленного эшелона) защитили меня и сдали патрулю того офицера.

Вообще, наша Джемка нас всю войну спасала. Она состояла на военном учете как породистая, давала щенков фронту, на нее был выписан целый продпаек. Щенков тех у нас всегда саперы забирали — они их использовали для подрыва вражеских танков и машин. Так и была всю войну наша Джемка охранницей и кормилицей. А магазин к концу октября уже открылся — это как раз совпало с введением карточек.

К концу октября, когда стало известно, что город не сдадут и что Сталин находится в Москве, паника потихоньку в течение недели прекратилась. Порядок хоть и не в полной мере, но стал восстанавливаться. Заметно прибавилось патрулей, за комендантским часом стали очень строго следить, мародерство намного уменьшилось, а потом и вовсе исчезло. Конечно, всего этого добились жестокими мерами — бандитов, дезертиров и мародеров расстреливали сразу на месте. Немец, уже тогда занявший Волоколамск и Калинин, специально забрасывал под видом беженцев всяких людей, распространявших ужасные слухи и делающих всякие мелкие диверсии.

Помню, как задержали какую-то женщину у моста, которая кричала, что все колодцы комиссарами отравлены для немцев, якобы у нее умерли детишки, которых она поила водой из колодца в Фирсановке. Задержать-то ее задержали, но нервы потрепала она изрядно. Информации почти никакой тогда не было — жили одними слухами.

Зато в конце октября военные сумели восстановить один временный путь до Крюкова, начав направлять туда по ночам эшелоны. И хотя шли они по этому пути медленно, но было их очень много. Шли они друг за другом, в пределах видимости, а сигналы подавали машинистам кондукторы впереди идущего состава — в будке последнего вагона их сидело всегда по два человека.

Москву бомбили уже не переставая, самолетный гул был слышен постоянно, да и канонада рокотала совсем близко. Стали мы самым настоящим прифронтовым районом. К середине ноября немцы опять серьезно вывели из строя железную дорогу. До самого наступления наших в декабре поезда не ходили. Сутками вместо поездов по путям шли беженцы и легкораненые солдаты. По путям, уже немного занесенных снегом, ехали сани и телеги. Даже к фронту по разобранному пути как-то проехал с десяток танков. Видела также один раз, как в дровни шли впряженные три

солдата и везли на них четверых полностью забинтованных товарищей, засыпанных для тепла соломой. Причем те, которые тянули, были ранены сами, кто в руку, кто в голову. Один, раненый в голову, был обмотан бинтами так, что был виден только правый глаз и губы. Он спросил у меня о ближайшем эвакогоспитале, добавив, что идут они со Сходни. Я сказала, что дня три назад он находился еще в Химках и, по слухам, его перебазировали в Ховрино. Я дала им немного хлеба и пару картофелин. Не знаю, выжили ли они, так как после их ухода прилетели немцы и обстреляли пути у моста. Я когда это увидела, сразу начала молиться за этих солдат: уж очень хотелось, что бы они выжили.

Ну, а когда немцы взяли Крюково и двинулись на Лобню, так беженцев почти совсем не стало, а вот поток раненых уже вообще не прекращался. Все, что стояло недалеко из строений у железной дороги, превратилось в лазареты. Все тряпки, что были в домах, ушли на бинты. А если учесть, что все они были жутко голодными, так и едой мы все делились. И хоть канонада уже раздавалась рядом с домом, но от всполохов ночью было уже не так страшно, потому что мы знали, как дрались наши. Информация, полученная от раненых, давала нам уверенность!

В декабре начала наступать армия, это мы сразу почувствовали. Начиная с конца ноября, немцы уже почти не летали. Наши зенитчицы свои пушки в основном на запад горизонтально направляли, по пехоте и танкам стрелять готовились. Все больше и больше в небе появлялись наши самолеты. Сразу после наступления появились военные железнодорожники и начали восстанавливать пути. Первый поезд на запад пошел уже вечером в 10-х числах декабря.

Этот поезд и вселил в нас окончательную уверенность, что мы скоро разобьем фашиста, и ему отольются наши слезы. Пожалуй, я и не плакала потом. Хотя нет, два раза все же плакала навзрыд. Первый, это когда дождалась израненного мужа с войны. Второй раз плакала уже после войны в декабре 1966 г., когда под Крюково нашли братскую могилу и одного из солдат из нее торжественно повезли перезахоранивать к Кремлевской стене как Неизвестного солдата.

Когда его везли от Зеленограда, то наверное вся Москва провожала: ни одного пустого места на шоссе не было. Когда подъезжал тот Солдат, стояла до дрожи оглушающая тишина, а вот когда мимо провозили его, так вот, не дай Бог, кому-нибудь еще раз услышать, какой тогда жуткий бабий вой стоял по тому Солдату...

рошло уже более двадцати лет, как не стало моей бабушки. И все больше приходит грустное и обидное понимание того, как
же мало мы знаем о тех, недавних даже для моего поколения, годах. И тяжелее становится от осознания того, что мало уже осталось свидетелей той эпохи, что как мало мы общались со своими бабушками, дедушками, родителями. Мнимая занятость убивает в нас любопытство. Много чего нерассказанного уже никогда не услышать. Так нерассказанные крупинки семейной истории уходят постепенно в небытие...

__________________
Телеграм-канал ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИК

Если у вас возникли вопросы по работе сайте - пишите на почту admin@scbist.com