Admin

Билет на верхнюю полку

Автор очерка - Евгений Геннадьевич ГЕРАСИМОВИЧ - в прошлом военнослужащий Московского транспортного ОМОН. Отправляясь 14 октября 1999 года в свою первую командировку в Чечню, Евгений не предполагал, что интерес к железной дороге, возникший под впечатлением событий тех дней, перерастёт в серьёзное увлечение. В какой-то момент возникло желание рассказать о пережитом единомышленникам, людям, не безразличным к истории нашей страны и нашей железной дороги. Всё описанное происходило в период с середины октября 1999 по конец ноября 2000 г. Место действия: Моздок — Червлённая-Узловая — Грозный.


Вагоны

Наш отряд поселили в старые плацкартные вагоны посада Кисловодск — Москва, стоявшие на запасном пути станции Моздок, сразу за элеватором. Длинный состав постепенно заполнялся прибывающими отрядами, превращаясь в большое общежитие. В двух последних вагонах этого странного города на колёсах нам предстояло провести шестьдесят суток командировки.

Забегая вперёд, скажу, что плацкартный вагон лучше подходит для такого жилья, чем купейный. На четырёх основных полках снят люди, на нижней боковой стоят рюкзаки, купленные на сайте
https://biale-store.com.ua/ryukzaki/, поверх рюкзаков натягивается верёвка для сушки белья. На верхней боковой — сумки и разгрузки с боекомплектом, а если один из бойцов — пулемётчик, то и пулемёт с коробками для лент. На багажных полках — остальное оружие и посуда. Снайперы хранили там винтовки и ночные прицелы. В багажных ящиках под нижними полками — боеприпасы, обувь и консервы. Связисты быстро кинули провода в каждое купе, прикрутили к стенам розетки и повесили лампочки. С выключателями не морочились: выкрутил лампу на четверть оборота — вот и темно.

Мне досталась верхняя полка слева в четвертом купе. В житье на верхней полке есть свои плюсы. Скажем, если за столом какие-то посиделки, а ты в них не участвуешь, можешь спокойно спать, не дожидаясь, когда все разойдутся. Впоследствии стены над спальными местами дополнялись различными полочками, кармашками (в ходу были упаковки от осветительных ракет), где каждый наиболее удобным для себя способом хранил всякую мелочь. Позднее, уже в Чечне, окна наглухо завешивали одеялами. Лозунг минувшей войны «Свет в окне — помощь врагу» по прошествии стольких лет снова стал актуальным.

Отправка

Дни шли, и по мере продвижения войск вдоль железки в сторону Терека и занятия станций, отряды уходили и обустраивались на новых местах. Настал день, когда от некогда длинного состава остались два наших вагона. Нам предстояло в скором времени передислоцироваться на станцию Червлённая-Узловая, в трёх километрах за которой — железнодорожный мост через Терек.

С вечера мы уже знали, что рано утром нас потянут на Узловую. Связисты отключили времянку, и последнюю ночь в Моздоке мы провели при свете свечей. Поужинали наскоро и невкусно. Погода испортилась, дождь сначала заморосил, потом забарабанил по крыше вагона. Спать легли рано, кто-то задремал, кто-то и вовсе не смог уснуть. Я забылся коротким сном.
Часа в два заходили, затопали. Задвигались по вагону силуэты, где-то тихо, вполголоса заговорили. Дернулись вагоны, громыхнули сцепки. Это маневровый подошёл. И тут вдруг все повскакивали с полок, кинулись лихорадочно одеваться, распихивать по рюкзакам вещи, по разгрузкам — магазины, доставать оружие. Движение это длилось недолго, закончилось так же внезапно, как и началось. Сели, замерли, ждём. Снова лязг сцепок: нас прицепили к бронепоезду. Гудок, и вот — потянули. Тронулись. Мимо приветливых огней в темень. Едем. Двери тамбуров открыты, в тамбурах пулемёты. Оружие на коленях. Настроение — под стать погоде. Дождь сечёт, капли наискось но стеклу стекают. А мы уже ТАМ, вернее, уже здесь.

Рассвело. Утро серое, туманное, хмурое. За окнами — ни одной живой души, мелькают унылые строения, где с выбитыми стеклами, где полуразрушенные, сгоревшие. Станции мимо проплывают — Ищерская, Алпатове, Терек... Только на станциях заметны следы пребывания человека, да и то, если знаешь, куда смотреть. Вот вьётся дымок из железной трубы, вот из бойницы в стене торчит ствол пулемёта, вот в окне, заложенном мешками с песком, мелькнула голова бойца в каске. Спряталось всё живое, зарылось в землю, отгородилось от этого серого мира толстыми стенами. А мы — дальше. Стуж колёс не успокаивает — тоску нагоняет.

На горизонте какая-то техника движется — из-за тумана не разобрать. Поле странное, всё проплешинами, небольшими ямками, и земля вокруг свежая, комьями разбросана. Воронки от мин — вот они, оказывается, какие. Мир вокруг без цвета, монохром. Все оттенки серого. Едем, по сторонам глядим. Червлённую миновали, вот и Пропарка — здесь цистерны от нефти паром очищали, пропаривали. Здания темнеют в тумане громадными силуэтами, цистерны рядами на путях стоят. И никого: какая-то жуткая декорация из фильма про конец света. И запах мокрого железа. Неожиданно сильный, бьющий в нос, путающий.

Прибыли. Только остановились, бегут к вагонам какие-то мужики, просят помочь закинуть на платформу шкафы с какой-то железнодорожной автоматикой. Откуда они тут со своими ящиками — никто не знает. Мы им помогаем, а сами по сторонам смотрим во все глаза. То ещё зрелище. Пути взорваны, рельсы перебитые вывернуты, свежая земля под ними дымится. А с бронепоезда, с контрольных платформ, уже тащат бойцы инструмент, куски рельсов, засыпают воронки, споро латают путь. Бронепоезду' дальше идти, к мосту.

И тут как жахнет! Подпрыгнули вагоны, полетели ящики и мы вместе с ними. Мысль, как озарение — это конец! Но нет. Это с другой стороны станции, у школы, наша батарея. Это не по нам. А мы-то не знали! Приободрились, похватали наши ящики и иа платформу их. А отряд уже делом занят. День короткий, зелёнка впритык, надо до темноты успеть в землю зарыться, за стены попрятаться, чтобы ты всех видел, а тебя — никто.

Водокачка

Мы устроили НП на старой водокачке. Собственно, выбора не было — это единственное здание, возвышавшееся над одно-, двухэтажными строениями станции. Водокачку строили одновременно с железной дорогой, основательно и не без изящества. Наверх вела узкая винтовая лестница чугунного литья, ажурная и гулкая.

Когда-то необходимая для станционной жизни, башня давно стояла заброшенной. Двери сорваны с петель, затейливые оконные рамы поломаны, спуск в подвал завален каким-то тряпьём, башенка на крыше полуразбита. Миной скорее всего. Было опасение, что место это пристреляно и может в любой момент быть накрыто огнём, но, как я уже говорил, выбора не было.

В первый же день, пока не стемнело, мы натаскали наверх досок и настелили их поверх пустого резервуара. Получилось неплохо, главное — обзор хороший, только приходилось пригибаться, когда зажигались осветительные ракеты, чтобы голова не выделялась силуэтом на фоне неба. Впоследствии настил сделали шире, закрыв сверху почти весь бак, горловину лаза прикрыли люком, а в башенке сделали шторки — открыл и смотри, не опасаясь, что тебя заметят.

На войне как на войне

Дни шли своим чередом. Мы потихоньку осваивались на новом месте, привыкали к окопной жизни. После дождей развезло. Грязь таскалась на ботинках с позиций, высыхала на подошвах и пылью рассыпалась по полу вагонов. Каждое утро дневальные выметали по несколько совков, мыли полы, но грязи меньше не становилось. В первых числах ноября ударил мороз. Выпал снег, что в этих местах случается редко, и хоть па несколько дней стало почище.

Отопление в вагонах работало исправно. Правда, вагон, жарко натопленный с вечера, вымерзал к утру, но от холода не страдали. Воду строго раз в неделю привозил приходивший со стороны Моздока пожарный поезд. Целую платформу угля нам пригнали почти сразу по прибытии на Узловую. Состав пришёл ночью, разгружали на-ощупь. Зато теперь этим углём отапливали вагоны, да и на посты с собой прихватывали ведёрко-другое. Как здорово: заходишь в блиндаж с холода, а там докрасна раскалившаяся буржуйка, на ней уже кипит закопчённый чайник. Скрин печной дверки, бряканье кочерги внутри чугунного нутра печки, запах угольного дыма — душистый, терпкий — всегда будут напоминать о событиях тех дней.

Конечно, не на всех постах была возможность обогреться. Приходилось сидеть и «вхолодную», чтобы не демаскировать свою позицию дымом или искрами. Тогда очень выручал горячий чай. У многих появилась привычка пить чай, обхватив кружку ладонями, одновременно согревая руки. Слово «кипяток» приобрело совсем иной смысл: воображении рисовало знакомые по фильмам и книгам картины той, большой войны, с её заснеженными станциями и нескончаемыми эшелонами.

Многое было похоже. Это и свечки-коптилки долгими вечерами (слабенького генератора едва хватало на зарядку аккумуляторов радиостанций да на освещение командирского купе), и письма, которые отправляли с проходящими в тыл поездами, н гармонь, звучавшая меж вагонов, и необходимость научиться жить сегодняшним днём, не думая о завтрашнем и радуясь малому.

Вот баня, например. В первые дни помыться было негде, да и некогда. Набирали воду из луж в пластиковые бутылки, шли в один из пустых товарных вагонов — хоть какая-то защита от ветра — и мылись там этой водой. I Готом раздобыли железную печку с приваренной поверх топки ёмкостью и поставили её в одну из комнат старой станционной казармы. Трубу в окошко вывели, а его сперва плёнкой затянули, а потом и совсем заколотили, чтобы тепло не уходило. Печку обложили камнями и обтянули сеткой-рабицей, чтобы камни не раскатывались. Получилась баня. Воду таскать было далековато, но в сравнении с возможностью помыться это было сущим пустяком. Позже нам пригнали цистерну-термос с водой, она и вагоны наши прикрывала в случае обстрела, и воды было залейся.

Туман

Иду вдоль платформы, минуя здание вокзала с островерхими башенками. За вокзалом поворачиваю направо. Иа фоне неба чернеет старая водокачка, еще более чёрным кажется дверной проём. Внутри темно настолько, что, кажется, темнота чёрным бархатом выпирает изнутри: она плотна и сквозь неё придётся протискиваться, как сквозь льющуюся воду.

Три ступеньки, и я внутри. Гулко. Ощупью нахожу перила винтовой лестницы. Они холодные и шершавые. Медленно, придерживая винтовку за приклад, начинаю ввинчиваться в темноту, чувствуя кожей, как эта плотная субстанция раздвигается, пропуская меня, и тут же смыкается за спиной. Перила кончились, под ногами площадка.

Дальше предстоит совсем хитрая штука. Нашариваю рукой другую лестницу, вертикальную, и вновь поднимаюсь вверх через каменный колодец внутри резервуара башни. Наконец упираюсь головой в люк. Мне открывают. Перебрасываюсь несколькими фразами с невидимым напарником, и вот уже его шаги стихают внизу.

Остаюсь один. Ближайшие четыре часа моими соседями будут летучие мыши. Нет-нет, да и заденут крылом по лицу, током воздуха выдавая свое присутствие, или запищат вдруг внизу, под настилом, о чём-то споря.

Я открываю защитные шторки, прижимаю к лицу наглазник ночного бинокля и нажимаю на кнопку. Загорается зеленый экран, и перед глазами появляется чёткая картинка. Монохромное изображение сначала кажется плоским, но потом быстро привыкаешь. Смотрю вдоль насыпи в сторону моста. Там вяло постреливают, иногда одиночные трассеры пролетают в сторону Терского хребта. Их свет многократно усиливается умной электроникой бинокля и кажется, что они горят очень ярко.

Периодически в гой стороне раздаётся звонкое «Ток!», я успеваю выключить бинокль и присесть. Это миномётная «люстра». Через несколько мгновений она заливает белым светом округу, и я различаю трещинки на стене башни. «Люстра» горит долго, жду. Глаза отдыхают от бинокля, ведь он по сути тот же телевизор. Если долго и непрерывно смотреть в него, глаза делаются как у рака. Люстра погасла. В ночник ещё видно светящуюся точку в небе — это спускается на парашюте то, что осталось от осветительной мины.

Вдруг со стороны Пропарки что-то заунывно и низко завыло, потом резко оборвалось. В той стороне, километрах в трёх от нас, находилась батарея «Градов». Сквозь поредевшие облака засветились яркие синие звёздочки и, словно гонимые ветром семена диковинного растения, стайкой понеслись в сторону хребта. Со стороны это выглядело милым волшебством, но только до тех пор, пока звёздочки не переваливали через хребет. Тогда там начиналось грозовое громыханье, и всё небо озарялось всполохами.

Посветлело. Облака разошлись, показалась луна. В лунном свете мир выглядит загадочно, предметы меняют привычные очертания. Огромная пустошь впереди с торчащими мёртвыми стволами сгоревших дубов вдруг начинает заполняться туманом. Он поднимается снизу, от реки, и разливается но равнине, заполняя ее. Вот уже не видно земли, только изуродованные стволы возвышаются над белой пеленой. Какое-то время туман плещется под насыпью, потом переливается через неё и течёт дальше, выше, заливает пути, наши вагоны, всё вокруг. Только старая башня ещё какое-то время торчит островом посреди этого моря.

Но вот туман сомкнулся и надо мной. Луна пропала, сделалось темно, сыро и холодно. Не видно даже края крыши, все утонуло в молоке. Внизу, на лестнице, послышались осторожные шаги: смена пришла. Я спускаюсь и ощупью иду вдоль платформы в свой вагон.

Поездка

Сегодня утренним бронепоездом мы с напарником едем в Грозный. Бронепоезда в здешних краях не в диковинку. Армейские «Железный капут 1» и «Железный капут 2» были хорошо мне знакомы. Собственно брони-то и не было: обычные платформы со стоящими па них БМП, ЗУ-23-2, пулемётами «Утес», АГСами, прикрытыми щитками из брё вен, железными листами или просто бронежилетами. Поверх всего этого — брезент и маскировочная сеть.

На одной из платформ — командно-штабная машина, покрытая, как чешуёй, железными бляхами. Этими же бляхами обшита кабина маневрового тепловоза. 11ара товарных крытых вагонов, пара плацкартных — вот и весь бронепоезд.

Нам же предстояло ехать на бронепоезде «Козьма Минин» Волго-Вятского УВДт. Его вооружение послабее — пулемёты ПК, АГС да автоматы бойцов. Один из его бропевагопов строился здесь же, на Узловой, у нас на глазах. В обычном товарном вагоне сварили вторую стенку, пространство между стенками засыпали песком, сделали амбразуры — и готово. 11а одной из платформ стоял корпус от БТР с башней и покрашенной чёрной краской палкой вместо пулемёта. Позже, правда, поставили на «Козьму» две зенитно-пулемётные установки, значительно усилив его огневую мощь.
Мы завидовали парням, катавшимся всю командировку на бронепоезде. Ведь в дороге время проходит быстрее, есть возможность бывать в Моздоке, а это — день-другой мирной жизни и возможность позвонить домой. В общем, поездка обещала быть интересной.

Итак, выехали. Вагон купейный, гостевой. Нас двое да подполковник с Моздока, профессорской внешности немолодой мужчина. За глаза его называли но позывному — «Апрель». Проехали мост через Терек, его бойцы нашего отряда охраняют, помахали им, они — нам. Середина весны, все цветёт, зеленеет, справа от железки проплывает Терский хребет. На склоне пар белый поднимается. Это село Дарбанхи, там горячие источники быот, вода +92 градуса.

Дальше — Гудермес. Станция большая, локомотивное депо раньше было. Здесь в здании холодильника в первую войну наши в окружении сидели две недели. Вагоны, в которых они жили, сгорели в первые дни боёв. Хорошо, что в холодильнике стены два метра толщиной: продержались как в крепости.

Миновали Гудермес, движемся дальше. В первую войну, рассказывают, была ещё электрическая тяга на железке, сейчас голые опоры стоят, провода давно растащили. Светофоры смотрят пустыми глазами, никакой сигнализации, как тут поезда ходят — непонятно.

В порядке вещей остановить, скажем, товарняк на мосту, попросить у машиниста сигаретку или узнать новости. Как то ехали мы на БМД вдоль путей, сразу за Терским мостом, а навстречу — поезд. Мы с насыпи съезжать, а БМДшка наша возьми и «разуйся». Пока гусеницу одевали, еще один поезд подошёл, с другой стороны. Так и ждали, пока мы закончим и пути освободим.

Наш поезд, однако, не стоит, движемся быстро. Вот мост через реку Джалка. Говорят, обстрелы здесь каждую ночь. Какой-то отряд охраняет этот мост, зарылись в землю по самые брови. Станция Аргун, а дальше Ханкала — «пыльный город», наша основная база. Военный лагерь, на сколько глаз хватает. Мы заночуем гут на обрат ном пути, это очень здорово, можно будет поспать спокойно.

Потянулись за окном городские окраины, частные дома или то, что от них осталось. Видимо, сильно здесь артиллерия поработала, ни одного целого дома. А чем дальше, тем страшнее. Площадь Минутка — одни сплошные руины, только уже многоэтажек. Как обломанные зубы, торчат куски стен. Деревья, где остались, поломаны, посечены пулями и осколками, свежие срезы белеют. И персик цветёт. Везде деревья сплошь в розовом цвете.

Последний мост — Сунженский. Наш поезд сбавил ход, я перебрался из вагона на маневровый, чтобы лучше видеть. Мы подъезжали к вокзалу станции Грозный. Что-то громоздилось на путях непонятное, ближе подъехали — это цистерны, разметанные взрывами, стоящие торчком, закинутые одна на другую, сизые от жара. В бочках зияют дыры, рваные края завёрнуты диковинными лепестками. Жуткое зрелище. Тут’ же бронепоезд стоит, а здание вокзала уже ремонтируют вовсю, стены отштукатурили, стёкла вставляют.

Прибыли. С поезда — на «бардак» (БРДМ то есть) и по делам служебным. Возвращались заполночь. Опять нас трое в вагоне. Темно, на окнах светомаскировочные шторки опущены, в купе свеча горит. Я ушёл в другой конец вагона и приподнял шторку. Ни огонька за окном, словно в пустоте летим. Только перестук колёс звучит обнадеживающе: есть, мол, путь, куда-нибудь да приведёт. Под этот звук я задремал, не заметил, как поезд подошёл к Ханкале. Однако спокойно переночевать нам не дали, затребовали бронепоезд на Узловую. Ближе к утру мы вернулись па свою станцию.

Бой

Стоит глухая ночь. 11а станции темень, хоть глаз выколи. Темень и тишина, лишь где-то на краю посёлка лениво лает собака, да постреливают на мосту, в трёх километрах от станции: клик-клак, клик-клак, та-та-та. И снова тихо и сонно. Эти звуки неблизкой стрельбы успокаивают, как ни странно. Местные говорят, что дети не могут уснугь, если ночью не стреляют.

Ухнуло. Ещё раз. Вмиг слетела дремота, а на мосту уже сыпят, как горох, длинные автоматные очереди, басовито и раскатисто вторят им пулемёты, ухают взрывы. И трассеры. По всему небу в разные стороны, как искры разворошенного костра.

Вдруг в темноте ночи — грохот и движение: это бронепоезд ворвался на станцию и, не снижая скорости, гусем летит к мосту. Промелькнули силуэты несуразных вагонов, размазанные, размытые, промелькнули и растворились в темноте. И вот, перекрывая трескотню автоматов, упруго и гулко загрохотали автоматические пушки. Минут через пять стихает канонада, догорают последние осветительные ракеты, и всё опять погружается во тьму.

Мост

Мост через Терек — 320 метров до противоположного берега. Вообще-то мостов два. Тот, что справа — старый, одноколейный, давно не используется. Тот, что слева — новый, по нему и ходят поезда. Насыпь по обеим сторонам высокая и неширокая, поэтому окопы и входы в блиндажи прямо возле рельсов. Выпало, оставленный кем-то бидон с водой или рюкзак сбивало подножкой проходящего мимо вагона.

Мы заступали на мост на сутки, нас привозили на грузовике вместе с оружием, едой и дровами. Нашими соседями обычно были бойцы внутренних войск, они выставлялись основательно, большой командой и с бронетехникой. Случалось, что одно подразделение снималось и уходило, и мы оставались одни до прихода другого.

Справа от насыпи и чуть ниже располагалось заброшенное сооружение — подземная бетонная галерея с казематами, оканчивалась она бетонным же колпаком со старой клёпанной башней, как на танке Рено времен первой мировой. Один наш незадачливый товарищ залез в эту башенку и выстрелил из автомата. Вылез — за уши держится, оглушило его основательно.

Жили мы в блиндажах, вырытых здесь же, вдоль путей. В жару одолевали комары, в холод — мыши. От комаров спасение было — спиральки, мыши ходили но головам. Однажды поздней осенью я ушёл спать в окоп, чтобы мыши не унесли. Проснулся от холода. Пытаюсь встать, а мышцы застыли, задеревенели: еле распрямился.

Паровоз

Зевая и ёжась от холода, я вышел на перрон етцнции Моздок. В Моздоке находился штаб транспортной группировки, поэтому сюда приходилось ездить периодически по бумажным делам. Было без чего-то шесть утра, пассажиры с узлами и сумками уже толпились на перроне, ожидая поезда.

Пригородный Прохладная — Гудермес состоял из тепловоза и четырёх плацкартных вагонов, один из которых предназначался для военных, а остальные — для прочих пассажиров. Этот странный поезд, возивший людей из войны в мир и обратно, как и его пассажиры, носил на себе печать неустроенности и беды, даже внешне напоми-
нал нахохлившегося беспризорника и назывался соответствующе — Подкидыш. Потерявшийся во времени ребёнок гражданской войны, сиротливо бредущий от одной разбитой станции к другой, он, тем не менее, вселял в людей надежду и безотчётную веру в то, что на смену ночи уже пришло пусть хмурое, но утро. Даже для нас, людей в этих местах пришлых, фраза «поезда пошли» была полна глубокого смысла, ведь в нужное время этот Подкидыш должен был увезти нас домой.

Вспоминая кадры кинохроники двадцатых годов, где переполненные поезда везут таких же сорванных с насиженных мест людей, я вдруг уперся взглядом в... паровоз. Живой, под парами, он стоял у края соседней платформы. До этого момента мне не приходилось видеть паровоз так близко, разве что в детстве, по дороге в Крым, на станции Скуратове.

Чувство погружения в другое время захлестнуло меня с головой. То, что считалось давно ушедшим и забытым, стояло напротив меня. Никак не машина, но живое существо спало беспокойным сном, вздыхая и вздрагивая. Билось мощное сердце, упругие струйки пара вырывались из ноздрей. Мне вдруг до боли захотелось увидеть его бег, увидеть бешеное движение скалок и дышел, услышать его голос. Но чуда не случилось, подошел мой поезд. Я уехал, а паровоз остался, так и не проснувшись.

Чуть менее через полгода, весной, я сидел в окопе возле моста через Терек. Апрель уже перевалил за середину, день был ясный, и я наблюдал, как над насыпью колеблется и дрожит нагретый лучами солнца воздух. Вдруг за поворотом со стороны Узловой заклубился упруго бело-серый дым. Догадка вмиг озарила меня, и в ту яге секунду из-за поворота показался мой добрый знакомый.

Ни тени сна не было в нём. Окутанный белым паром, чудный зверь приближался во всём великолепии. Сложное движение дышел завораживало, звуки, неслышимые никогда доселе, будоражили, и веяло от него такой силой, таким жадным желанием жизни, что я и мои товарищи, забыв об осторожности, высыпали на рельсы. Мелькнуло в будке лицо машиниста, он замахал нам в ответ и вдруг паровоз загудел, долго и радостно, рванулся в синее небо столб белого пара. Прогрохотав по мосту, чудо-машина скрылась за поворотом, и уже совсем издалека раздался её прощальный гудок.

Мёртвый поезд

Возвращаясь на «Урале» к себе па базу, неожиданно застряли на переезде: дорогу преградил проходящий поезд. Был поздний вечер, конусы света наших фар упёрлись в движущуюся стену вагонов. Видимо, со всей Чечни собирали этот состав. Нескончаемой вереницей тянулись мимо нас чёрные, без стёкол, иссечённые и порванные пулями и осколками, сгоревшие пассажирские вагоны. Стук их колёс был похож на стук блокадного метронома. Фары освещали пустое выгоревшее нутро. Зрелище было настолько иррациональным, что все разговоры в кузове смолкли. Казалось, этот мёртвый поезд никогда не кончится. Наконец, хвостовой вагон прогромыхал мимо. Мы перевели дух и поехали дальше.

Послесловие

С тех нор прошло уже больше десяти лет. Многое забылось, но некоторые картинки тогдашней жизни до сих пор стоят перед глазами очень чётко, как черно-белые старинные открытки. Два года после командировок мне каждую ночь снились проходящие мимо поезда. В общей сложности я прожил в вагоне восемь месяцев. Теперь, всякий раз отправляясь в путешествие по железке, я беру билет на левую верхнюю полку.

СЦБот

Эта тема была перенесена из раздела Журнал "Локомотив".

Перенес: Admin